Он подошёл к моему столу, когда я сидела в дешёвой кофейне с бумажным стаканом остывающего кофе в руке и смотрела в окно, залитое дождём.

 

Свободно? – поинтересовался он, уже опуская при этом на липкую, присыпанную крошками поверхность стола, свой кофейный стакан в коричневой юбке из гофрированного картона. Я кивнула. Он улыбнулся. «Сейчас начнётся, – подумала я, правда, без особой иронии, поскольку он был намного симпатичнее, чем те нахалы, которые пытались познакомиться со мной в последнее время. – Сейчас начнётся. И кто он, интересно? Зонт, плащ, костюм, да ещё и лиловый галстук… Что он делает здесь в таком виде в десять утра?» Он снял с себя плащ, сложил его аккуратно, повесил на спинку стула, расстегнул пуговицы на пиджаке и сел, продолжая улыбаться. «Увы, – подумала я. – Увы-увы, но из этого ничего не выйдет. И он смертельно похож на Эвана МакГрегора…»

 

Я здесь впервые, – признался он. Глаза у него были синими – с лазурным оттенком, и, поскольку он улыбался, они оставались слегка прищуренными. Улыбался он открыто, и от этого мне сделалось ещё хуже. Возникла пауза – неопределённая, как цвет дождя. Мне пришлось отреагировать – я не люблю неопределённостей:

 

Я тоже, – сказала я тихо, видя себя его глазами – худую, бледную, ненакрашенную, с неухоженными руками.

 

И как вам здесь? – спросил МакГрегор. Мне было плохо, очень плохо – так, как никогда ещё раньше – и здесь, и там, и где угодно до этого.

 

Я не люблю грязных столов, – сказала я. Он, видимо, сопоставил мой вид с моим ответом и усомнился в моей правдивости. Если честно, в действительности мне было всё равно, за каким столом мы сидим. Грязь на этом столе ничего не меняла, даже напротив – отвлекала меня от мыслей – от необходимости мыслить и убеждать себя в правомерности своих действий. МакГрегор взял свой стаканчик в руки и секунды четыре рассматривал замызганную столешницу. Выражение глаз у него при этом не менялось.

 

На входе висит объявление, что требуется официантка, – произнёс он наконец, в оправдание неизвестно кому. – У них просто проблемы с персоналом.

 

Возможно, – ответила я. – Хотя здесь скорее проблемы с функциональным перераспределением обязанностей. Он сделал глоток, вернул стаканчик на стол и опять улыбнулся:

 

Вкусный кофе! «Сейчас я его пошлю открытым текстом», – подумала я и сказала – грубее, чем собиралась:

 

А ещё я не люблю болтливых мужчин. С минуту после этого он молчал и пил свой кофе, перестав улыбаться, а я смотрела на дождь, на проезжающие машины, заливающие тротуары брызгами, на спешащих прохожих под зонтами – смотрела и пыталась решить, как мне жить дальше.

 

У вас что-то случилось? – спросил он, когда пауза исчерпала саму себя. У меня не было особой нужды в конфидентах, особенно в конфидентах мужского пола, но грубить ему дальше я была не способна.

 

Случилось, – ответила я. – Меня выгнали с работы три дня назад из-за возникших противоречий этического порядка между мной и моим начальством. Это было истинной правдой. МакГрегор немного подумал.

 

И что?

 

Ничего, – сказала я. – Теперь сижу и думаю, чем бы заняться. Я старалась изо всех сил – старалась показать ему, что кроме этой проблемы других у меня не существует. А он выглядел как человек, способный решить любую проблему, и это было хуже всего.

 

А кем вы работали?

 

Маркетологом. Он поднял брови и потёр лоб указательным пальцем, после чего достал портмоне из внутреннего кармана – чёрное, с тиснёной монограммой “И.К.О.”, и извлёк из него визитную карточку.

 

Иван Константинович Осокин, – представился он. – У меня своё издательство и мне нужны маркетологи.

 

Я занималась табачным рынком, – сказала я. Тем не менее визитку Осокина я взяла, и, не разглядывая, засунула в задний карман на джинсах.

 

Это не имеет особой разницы, – произнёс Осокин таким тоном, словно я собиралась возражать. – Рынок остаётся рынком. Я буду ждать вашего звонка в понедельник. Как вас зовут?

 

Мария, – ответила я, чувствуя себя полной дурой, поскольку и близко не являлась маркетологом и тем более – Марией. Хотя, с другой стороны, сообщать незнакомому мужчине, похожему на МакГрегора и возглавляющему издательство, что ты – попавшая под сокращение учительница рисования, и зовут тебя при этом Офелия – полный нонсенс. Осокин какое-то время смотрел на мои пальцы, на которых оставался след от угля, которым я рисовала ночью.

 

А в какой компании вы работали? – спросил он дружелюбно. Я тоже посмотрела на свои пальцы – уголь забился даже под ногти. Осокин, улыбаясь, ждал моего ответа.

 

Я не хочу говорить об этом, – сказала я.

 

Простите, – произнёс Осокин, пряча своё портмоне обратно. – А какое у вас образование? «Суриковское художественное» – могла бы ответить я, если бы не соврала в самом начале, но теперь было поздно. Я помолчала – секунду, другую, затем перевела свой взгляд на высокий стакан и сказала, чувствуя, что у меня уже начинают гореть и щёки, и уши:

 

Ваш кофе остывает. Осокин сменил позу, перекинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и ответил – без малейшей доли сарказма:

 

Ваш тоже.

 

Я не хочу больше работать маркетологом, – пояснила я, когда мои уши – по внутренним ощущениям, достигли цвета киновари.

 

Я это понял, – произнёс Осокин с выражением, означающим, что нужда в маркетологах у него уже пропала. – Но это не исключает возможности того, что вы можете мне позвонить безотносительно всего, что касается вопросов исследования рынка.

 

Зачем? – напрямую поинтересовалось я – перед тем, как допить остатки кофе – приторно сладкого, как всегда в таких заведениях.

 

Вы замужем? – напрямую спросил Осокин, игнорируя мой вопрос. Я опять посмотрела в окно – дождь усиливался. Улица казалась рекой с плывущими по ней машинами.

 

Мы разводимся на следующей неделе, – ответила я, ничего не приукрашивая и продолжая глядеть на стекающие по стеклу струи воды. – Он живёт сейчас с другой женщиной.

 

Понятно, – сказал Осокин. – Я на машине. Я могу вас подвезти… – он помолчал, видимо, ожидая, что я перестану смотреть в окно, – подвезти, куда вам нужно.

 

Мне нужно в больницу, – ответила я, переводя глаза с окна на засохшую кофейную лужицу на столе, – у меня аборт на двенадцать. И я смогу доехать на автобусе. Это три остановки. Я надеялась, что после этих слов он точно от меня отстанет.

 

Тем более, – произнёс Осокин – вопреки моим ожиданиям. – Теперь и не надейтесь, что сможете от меня отвязаться. Глаза мои просто приклеились к этой лужице. В кафе никого не было кроме нас, и девушки за стойкой, рассчитывавшей судоку на газетном листе. Секунд через десять у Осокина зазвонил сотовый – не как-нибудь, а баховской «Фугой». Он вытащил телефон и сказал кому-то, не здороваясь: «Меня не будет. Все вопросы – через Вадима». После этого он спросил – теперь уже жёстко:

 

Аборт по медицинским показаниям?

 

УЗИ показывает двойню. Я не смогу прокормить двоих, – ответила я, поднимая на него глаза. – У меня никого нет в Москве, а возвращаться в Казань я не хочу. Осокин нахмурился, продолжая при этом барабанить длинными пальцами по краю стола.

 

А алименты? Рассказывать Осокину, что мой муж – Альфонс, каких поискать, мне не хотелось.

 

Он – свободный художник, – ответила я. Осокин кивнул:

 

Ясно. А вы?

 

Я тоже, – сказала я, пытаясь усмехнуться, – с последнего вторника. Впрочем, особой усмешки у меня не получилось. Я опять отвернулась к окну и шмыгнула носом, потому что после слов об аборте в глазах у меня появились слёзы, которые пока не выкатывались, но становились всё горячей и горячей.

 

Сейчас мы заедем в больницу, – сказал Осокин, пряча сотовый в карман, – и отменим операцию. Потом мы поедем и пообедаем в приличном месте, а потом поедем в мой офис и поговорим, какая работа в качестве художника устраивала бы вас больше всего. У меня возникло ощущение, что оконное стекло расслоилось и стало просачиваться в меня – тончайшими стеклянными нитями.

 

Нет, – сказала я, когда эти нити стали смялись в острый комок где-то в глубине моего горла. – Это не ваши дети. Вам не нужна такая ответственность.

 

Послушай, – сказал Осокин. – Я перейду на «ты», если ты не против.

 

Я не против, – сказала я.

 

Год назад, – произнёс Осокин, – я потерял свою жену. Его голос остался прежним, словно речь зашла о постороннем человеке. Я закусила губу. Я просто испугалась, что если я начну плакать, то это опять перейдёт в истерику – так, как это случилось в прошлом июне на дедушкиных похоронах.

 

Она была на четвёртом месяце, – продолжил Осокин. – Мы попали в аварию. Обстоятельства не имеют значения. И ты на неё похожа. Сильнее, чем можно представить. Я не гоняюсь за призраками, но случайных совпадений не бывает. Я стала тереть глаза ладонью. Осокин достал из кармана свежий платок – настоящий, а не бумажный:

 

Возьми. Я взяла протянутый им платок, всё ещё пахнущий стиральным порошком, промокнула глаза и вытерла нос. Возвращать ему платок после этого не имело смысла. Осокин посмотрел на часы, поднялся и стал надевать свой плащ. Я тоже встала, стараясь не смотреть ему в лицо. Он был выше меня почти на полголовы.

 

Тебя действительно зовут Мария? – спросил он, приоткрывая стеклянную дверь и выпуская меня на улицу. Я замотала головой:

 

Офелия.

 

Возраст?

 

Двадцать восемь. Его машина оказалась блестящим чёрным джипом. Осокин открыл мне дверцу:

 

Садись. Я забралась в машину, на секунду порадовавшись тому, что одета в джинсы с ботинками, а не в юбку. Внутри салона всё ещё пахло новой кожей. Осокин обошёл свой джип, сел за руль, завёл двигатель, включил дворники, а потом произнес – в той манере, к которой я уже начала привыкать:

 

Застегни ремень. Вечером я познакомлю тебя с дочерью. Ей шесть. Думаю, вы найдёте общий язык. И хорошо, что тебя зовут Офелия, а не Мария. Понимаешь, почему?

 

Вашу ж-жену? – не раздумывая, спросила я.

 

Да, – кивнул Осокин, – выруливая с обочины. – Какой адрес у больницы?

 

Прямо, – ответила я, вставляя язычок ремня в защёлку. – Прямо до «Книжного», а там налево и… Осокин прервал меня:

 

Знаю. Там частная клиника напротив парка. Нам туда?

 

Да.

 

Какой срок?

 

Девять недель. Он кивнул и после этого, до самой больницы, уже ничего не говорил, а просто смотрел на дорогу. Меня – от запаха кожи и беспрерывного мелькания дворников – начало укачивать, но не до тошноты, а до тяжести в голове. В какой-то момент я даже закрыла глаза – с чувством того, что сейчас их открою снова и увижу себя в автобусе, едущем по известному маршруту. У клиники Осокин остановился – на гостевой парковке перед центральным входом, и повернулся ко мне, глуша мотор:

 

Сиди в машине. И мне нужна фамилия.

 

Халиуллина, – ответила я, глядя ему в глаза, и чувствуя себя просто парализованной – от усталости, либо от чего-то ещё. – Офелия Халиуллина. Это моя фамилия, а не по мужу. Осокин улыбнулся, вылез из машины, и произнёс – перед тем, как захлопнуть дверцу и оставить меня один на один с осознанием того факта, что мои дети не умрут, а будут жить:

 

Я поехал за тобой с Богдановской. Ты была без зонта и шла с таким лицом, что я испугался за тебя. А потом ты три минуты стояла перед витриной «Infant Land», до того, как зайти в кофейню. Если хочешь, мы заглянем туда сегодня, хотя в городе есть магазины и получше.

 

Нет, я п-просто… Там красивые погремушки… – прошептала я, начиная плакать, – т-там… в в-витрине…

 

Дождь никак не кончается, – внезапно сказал Осокин, посмотрев на небо, а потом добавил, закрывая себя от дождя чёрным зонтом: – Ты поплачь, а я вернусь через пару минут, и тогда мы просто поедем и посмотрим на эти погремушки вместе, хорошо? Kosatka Regi Я сидела в машине, смотрела на дождь, который не прекращался, и пыталась привести свои мысли в порядок. Осокин ушел, а я осталась одна с теми, кто так внезапно ворвался в мою жизнь. Не успела осознать, что произошло, и вот уже чувствую, как внутри меня что-то меняется. Это было не только от его слов, не от его заботы. Это было ощущение, что что-то важное случилось, и что в этот момент я больше не одна.

 

Звук закрывающейся двери вывел меня из размышлений. Осокин вернулся с пакетом в руках, в нем что-то шуршало. Он сел в машину, не говоря ни слова, и поехал в сторону клиники.

 

Ты правда хочешь увидеть эти погремушки? – спросил он, как будто только сейчас осознав, что я все-таки собираюсь на это согласиться.

 

Я не ответила, только тихо кивнула. Он продолжил ехать, и я не заметила, как оказались в месте, где дождь всё еще лил как из ведра, а по стеклам стучали капли, создавая ощущение, что мир продолжает жить, несмотря на все, что происходит внутри меня.

 

Мы подъехали к маленькому магазину, и я вышла из машины, чувствуя, как ноги немного подкашиваются. Осокин шел рядом, не ускоряя шаг. Он открыл дверь магазина, и я сразу оказалась внутри, в тепле и сухости. Погремушки действительно были там. Разные — большие и маленькие, с яркими цветами, звуками, которые должны были развлекать ребенка. Я стояла и смотрела на них, чувствуя, как странное тепло наполняет меня.

 

У тебя есть выбор, – сказал Осокин, немного отступив, чтобы дать мне пространство. – Это важно, Офелия. Ты можешь выбрать.

 

Я взяла одну погремушку — мягкую, с милыми ушками, напоминающими животное. Она была легкой и при этом совершенно не похожей на все остальные. В этот момент мне захотелось что-то объяснить ему, но слова застряли в горле.

 

Это как символ того, что ты можешь начать заново, – сказал Осокин, и в его голосе звучало что-то странное, почти заботливое. – Ты не должна ничего решать прямо сейчас. Но если захочешь, можешь.

 

Я стояла и смотрела на эту погремушку в руках, чувствуя, как её форма и мягкость напоминают мне о том, что в жизни есть еще что-то, что я могла бы вернуть.

 

Давай возьмем её, – сказала я, не будучи уверена, что это решение имеет смысл, но в этом было что-то окончательное. Словно этим выбором я что-то принимала, возможно, сама себя.

 

Мы вышли из магазина, и я почувствовала, что теперь у меня есть маленькая вещь, с которой можно будет двигаться дальше. Мои дети не умрут. Они будут жить. И кто-то все-таки будет рядом, чтобы по

мочь мне это пережить.

 

Осокин молчал, пока мы ехали обратно, и я знала, что все, что происходит сейчас, — это только начало чего-то нового.что внутри меня нарастает не только благодарность, но и некое беспокойство. В тот момент я поняла, что моя жизнь, как и эта витрина, была наполнена яркими, но хрупкими мечтами, которые были так близки, но могли исчезнуть в один момент. Я вернулась к реальности, когда почувствовала руку Осокина на своем плече. Он стоял рядом, не спеша, но его присутствие давало мне ощущение спокойствия.

 

— Ты можешь выбрать любую, — сказал он тихо, но с такой теплотой в голосе, что я почувствовала, как в моем сердце что-то тронулось.

 

Я подняла глаза на него, и наши взгляды встретились. В этот момент я осознала, что он не просто помогал мне, не просто был рядом. Он был тем человеком, который мог предложить мне не только решение проблемы, но и чувство понимания, которое я так давно искала. Его забота была искренней, и это внезапно стало для меня важным.

 

Я посмотрела на погремушки, на все эти маленькие миры, которые казались такими далекими от моей жизни. Но потом я вспомнила, как он сказал, что мне не нужно делать все в одиночку. Может быть, я не должна была бояться их — этих маленьких людей, которые будут со мной.

 

— Я возьму эту, — сказала я, указывая на самую простую погремушку, с мягким звуком, который мог бы успокоить любое дитя. Осокин с улыбкой кивнул и сразу пошел к кассе.

 

Когда мы вернулись в машину, я держала в руках маленькую игрушку, а Осокин молча завел мотор. Мы поехали к клинике, и мне не нужно было говорить ни слова. Мы оба знали, что день этот не кончится так, как я ожидала. Что он не будет просто еще одним днем из череды дней, полных страха и одиночества.

 

Как только я вышла из машины перед клиникой, я почувствовала его руку на спине, легкую, поддерживающую. Я повернулась к нему и увидела, как он смотрит на меня — не с жалостью, а с глубоким пониманием.

 

— Я останусь рядом, — сказал он, и его слова не были просто словами утешения. В них была обещание и простое, глубокое доверие.

 

Я кивнула, и, наконец, почувствовала, что не одна. Я сделала первый шаг, и в этот момент я знала, что неважно, что будет дальше — я уже н

ашла свой путь.